Иван Дроздов. Унесённые водкой. О пьянстве русских писателей - Страница 13

Индекс материала
Иван Дроздов. Унесённые водкой. О пьянстве русских писателей
Что за наваждение прижилось в людском мире? Откуда сила такая у этого зелья?
«Хорошие писатели — пьющие писатели, а пьющие писатели — хорошие писатели». Это была философия медленного самоубийства
Питейная программа имеет свои профессиональные окраски, она многосложна и колоритна
Чем выше поднимался я из глубин общества, тем больше я ощущал запах спиртного
Нет у народа авторитетных заступников, таких, как раньше: Лев Толстой, Достоевский, Некрасов, Чехов...
Не знал я трезвых писателей
На моих глазах пили и спивались многие поэты
Водка, как напалм, сжигала людей дотла
Вино меняет не только суть творчества, но и сам характер человека ставит с ног на голову
О том незримом страшном урожае, который пожинают водка, вино и пиво каждодневно, каждочасно, — едва ли не в каждой нашей семье
Даже такие высокие персоны, как министр, депутат, — и они, подобно слепым котятам, сту-пают на скользкую дорожку и потом валятся в пропасть
Тихое, культурненькое винопитие незаметно притормаживало все дела, гасило энергию, иссушало ум и душу
Алкоголь быстрее всего выветривает бойцовские качества человека
«Люди впускают в свои уста врага, который похищает их мозг»
Я всё-таки надеюсь: человечество одолеет эту напасть
Шичко сказал точно: люди пьют потому, что их сознание искажено ложными взглядами
Все страницы

На днях получил газету русских писателей «День», и в ней прочёл игриво-живописный опус Владимира Солоухина «Камешки на ладони».

«...Рюмка водки, — пишет автор, — перед едой практиковалась давно и во всех слоях общества (где рюмка, а где стакан), но выпить и закусить. Скажем, положить на половинку крутого яйца две кильки пряного посола, убрав у них головки и хвостики, и после рюмки...»

При этих словах знаменитого писателя зайдётся дух, так и потекут слюнки. Но пойдём дальше по тексту:

«...или квашеной капусты навильничек, или солёный огурец, в конце концов, чёрт возьми! Да и мало ли всего напридумано: холодец с хреном, селёдка «под шубой», грибная икра, просто маринованный или солёный гриб, мочёные яблоки, салат с майонезом, заливное из судака, розоватые ломтики сала...»

Но нет, дальше дразнить читателя не будем. Картина «напридуманного» славянами за столетия ритуала изображена так сильно, что тут и мёртвые запить могут. И сам Магомет, великий борец за трезвость, будь он живым, не устоял бы перед пряным запахом холодца с хреном.

Большой художник Солоухин, — и мыслитель немалый! Прочтя эти новые импровизации, невольно воскликнешь: «Надо же! И в искусстве закусывания русский народ преуспел! И тут он поднялся на вершину!» И понятным становится гнев писателя на тех, кто «среди всеобщего распада нравов» посягнул ещё и на прелести нашего винопития.

«Но вот собрались за столом гости, — продолжает Солоухин, — мужчины и женщины. Собираются выпить по первой рюмке и, все как один, держат в одной руке рюмку с водкой, а в другой — стакан с лимонадом. Значит, после водки они жадно пьют сладкий парфюмерно-пахучий лимонад, а потом уж после сладкого лимонада берутся за селёдку либо солёный огурец. Мрак! И это распространилось по всей стране. А откуда пошло? Из подворотен».

Долго я думал над этим пассажем писателя. Нет, это не юмор, не сатира, не горькая ирония — тут крик души возмущённой, оскорблённой в самой глубине своей. Эка ведь... на что замахнулись! На то, что Солоухину, видимо, привычно и дорого с самой юности, что вливалось в плоть и кровь и чего мы никогда не уступим. Пили, и пить будем! И не как-нибудь, а с уважением к старине, с соблюдением всех правил!

Циник какой-нибудь или ханжа вспомнит о «сморщенных мозгах» у долго и много пьющих людей. «Но что из этого следует? — мог бы возразить Солоухин. — А кто знает, что сморщенные мозги хуже не сморщенных? И к чему тут дурацкие намёки, — дескать, если ты питаешь слабость к ендовой и другим советуешь не воротить нос от неё, так уж и значит, что у тебя мозги сморщились!.. Наконец, и то не следует забывать, что тот же Углов — мы тоже его читали! — пишет, что надо цистерну водки вылакать, чтобы они, мозги наши, того, значит, немного скукожились».

А цистерну за год, и даже за десять, за двадцать лет не выдуешь. Тут надо все сорок лет пить. У того тогда не только мозги свернутся набекрень, но и нос займётся синим пламенем. Такой молодец, конечно, уж и сам не будет знать, что он говорит и что пишет. Но при этом и ещё одно обстоятельство всплывает: автор пописывает, а читатель почитывает, — но лишь в том случае он почитывает, если автора напечатают. Значит, и в редакции должны найтись люди, выпившие цистерну. Говоря языком математики, должны совпасть величины. В случае с опусом Солоухина в редакции газеты «День» эта математическая зависимость удачно сработала.

Блинов тоже пил, но пил умно, незаметно и, как мне кажется, не видел ничего дурного в так называемом «умеренном, культурном» винопитии. Вроде бы не искал случая выпить, но, если такой случай выпадал, прикладывался к рюмке охотно и не думал о своей гипертонии, которая, как я теперь понимаю, от спиртного усугублялась.

Болел он всё чаще, на работу не приходил, а я, как его заместитель, приезжал к нему на дачу, и там мы решали неотложные дела. Благо, что дачи наши располагаются на одной дороге, и я заезжал к начальнику по пути домой.

Знаменитое Абрамцево — приют и «мекка» российских писателей, имение Аксаковых. Сюда любили приезжать Гоголь и Тургенев, здесь в тесный кружок сходились могучие деятели русской культуры. Здесь жил художник Герасимов. На ровной, как стол, зелёной поляне, в глубине её, у самого леса, большой, двухэтажный, с тремя подъездами, дом. Андрей Дмитриевич купил его у сестры Молотова. Здесь некоторое время жил и низвергнутый Вячеслав Михайлович.

Рассказывают, что Хрущёв, задумавший поднимать целину, приехал к Молотову и уговаривал его занять пост министра сельского хозяйства. И Молотов будто бы соглашался, но ставил условие: в местах освоения целины вначале построить дороги, а уж затем распахивать миллионы гектаров. Хрущёв не соглашался. Молотов настаивал. Хрущев стал ругаться, подхватился и побежал из дома. На крыльце споткнулся и упал, чуть не сломав ногу.

Блинова застаю в глубине усадьбы, в тире, устроенном между вековыми соснами. Он сидит на раскладном стульчике, заряжает малокалиберный пистолет и стреляет в мишень.

— К дуэли готовитесь? — приветствовал я Блинова.

— Помогает от давления. С полчаса постреляю, и головная боль стихает.

Дал мне пистолет, коробочку патронов.

— На, постреляй. Может, ещё пригодится.

Потом мы пошли в дом, там сестра Блинова наварила картошки. Из погреба достала капусты, солёных огурцов, помидор, мочёных яблок. Всё это приготовлено по-вятски, по старинным русским рецептам, — пахло травами, смородинным, вишнёвым листом; каждый огурец или помидор были твёрдыми и ядрёными, будто их только что сорвали.

И на столе, как по волшебству, появились нарядные бутылки — вино, коньяк.

«Давление, а всё пьёт, — думал я, глядя, как Андрей Дмитриевич разливает спиртное, — Неужели не понимает, что губит себя окончательно, даже простому смертному это ясно, не только писателю».

В Челябинске было сорок прозаиков и поэтов — не пьющего я не знал; причём сильно пьющих из них насчитывалось куда больше, чем из того же числа рабочих или колхозников. В Донбассе — пятьдесят писателей, сорок два в Донецке и восемь в Луганске, — сильно пьющих из них больше даже, чем в Челябинске.

Утром я приходил в Донецке в Дом писателей, мы играли в бильярд, а потом стайка из десяти-двенадцати человек, как-то не сговариваясь, направлялась в погребок, где продавалось дешёвое вино. Денег у многих не было, собирали рублики, и каждый старался выпить свой заветный стакан... «Для поправки головы». Меня, как человека, получающего регулярно зарплату, да ещё имеющего небольшие гонорары, стремились затянуть непременно и выкачать трёшку-другую в общий котёл.

«Миротворец» Брежнев прозорливо угадывал всё возрастающую потребность в алкоголе, — из года в год наращивал производство спиртного, закупал за границей гигантские линии по изготовлению алкогольного пития. И за двадцать лет своего правления увеличил в стране производство спиртного на 700 процентов.

С академиком Угловым на основе официальной статистики мы написали обращение к нашему народу:

«В 1990 году в школы пойдёт миллион шестьсот тысяч умственно отсталых детей. И это при наличии самого большого количества врачей и учёных в мире! Ежегодно в нашей стране прибавляется 550 тысяч новых алкоголиков — и это только те, кто берется на учет. В вытрезвители попадают в год восемь миллионов человек. Каждый третий умерший — жертва алкоголя, — это почти миллион людей ежегодно! В какую же пропасть нам отступать дальше?!»

Как-то по телевидению выступал генерал милиции, он привёл новые цифры: «В 1990 году по вине пьяных водителей искалечено 73 тысячи человек и 13 тысяч убито». Вот она, конкретная жертва тех, кто в 1988-м пошёл на свёртывание начавшейся было в нашей стране всенародной борьбы за трезвость. Суд над этими людьми впереди, — и это будет самый страшный суд, суд истории.

Раньше мы искренне и простодушно полагали, что без вина нет встречи друзей, — не выставь на стол спиртного, и ты прослывёшь жадным, мелочным, не способным уважить друга. И лишь немногие мудрецы способны были и в то время понимать ложность этих моральных ценностей, пагубность утверждавшихся всюду нравов винопития.

Наш знаменитый хирург-онколог академик Николай Николаевич Петров, когда ему во время застолья сказали: «Выпейте за наше здоровье», — ответил: «Зачем же за ваше здоровье я буду отравлять своё здоровье».

Мы, к сожалению, таких примеров не знали.

Андрей Дмитриевич Блинов, которого я считал — считаю и теперь культурнейшим человеком и большим русским писателем, и совсем, по-моему, не задумывался над этими проблемами. Он даже не знал, не верил, что при его гипертонической болезни алкоголь не только вреден, но и опасен.

Впрочем, пил он немного, и я никогда вне дома не видел его даже слегка выпившим. Показал мне свою излюбленную комнату. Она находилась на первом этаже в углу дома. Из двух её окон открывались чудесные абрамцевские виды.

— Вот те пригорки, — показал мне Андрей Дмитриевич, — и тот дальний лес любил во все времена года наблюдать наш замечательный художник Александр Герасимов; там, неподалёку, жил и величайший математик, академик Иван Иванович Виноградов.

И ещё сказал:

— Понимаю Молотова, — он тоже обосновался в этой комнате и жил здесь несколько лет.

— А у него, что ж, не было своей дачи?

— Видимо, не было. А государственную отняли одновременно с партийным билетом.

— Куда же он потом выехал?

— Не знаю. Говорят, по вечерам он гуляет по Тверскому бульвару. Ты там учился в институте, может, видел его.

— Да, мы однажды шли с одним профессором по Тверскому бульвару и увидели его. Прибавили шаг, нагнали. Профессор с ним заговорил: «Как здоровье, Вячеслав Михайлович?» — «Ничего, сносно». — «Говорят, что палачи живут долго». Молотов повернулся к нему, жёстко заговорил: «Я, молодой человек, палачом не был, однако жизнь люблю и хотел бы жить долго».

«Палачом не были, но руки ваши по локоть в крови. А русский народ пока этого не знает, но когда мы, историки, откроем глаза...» Молотов прибавил шагу и быстро от нас оторвался. Я тогда сказал профессору: «Не очень это вежливо с нашей стороны». На что он мне ответил: «Вы, дорогой, мало информированы, но когда узнаете... Жалость и у вас поубудет».

Андрей Дмитриевич затем проводил меня на станцию. Поздно вечером я приехал домой. При лунном свете смотрел на свой осиротевший великолепный финский письменный стол, — являлось желание всё бросить, вновь сесть в это кресло, и — писать, писать. Но тут же приходила мысль о бегстве с поля боя. Блинову тоже трудно, ему и вовсе служба может сократить жизнь, — он обеспечен, у него много вышло книг, — но ему и на миг не является мысль о бегстве.

Нет, нет, об отступлении не может быть и речи. Призывай на помощь весь опыт жизни, всю волю, борись, но борись спокойно и с достоинством, как боролись на фронте. Там ведь не было истерики, не было, конечно, и мыслей о бегстве. О минутных своих слабостях забудь!

Не видел, не понимал я в то время, что многие наши слабости, — и болезнь Блинова, и податливость Свиридова перед лицом сильных мира, и утрата бойцовских качеств Сорокиным, Фирсовым, Акуловым, и бледность стиля в письме, вялость сюжетов, рыхлость композиции — многое, многое из того, что вчера ещё светилось блеском и талантом, радовало, поражало воображение, нынче тускнело, слабело, вызывало досаду и недоумение, и причиной тому — алкоголь.

Тихое, культурненькое винопитие, — частое, беспрерывное, почти ежедневное, — незаметно притормаживало все дела, гасило энергию, иссушало ум и душу.

Зелёный змий крепко обхватывал нас, душил всё сильнее, но в ушах лишь стоял сладкий шум, и мы не замечали объятий врага.

Немногим больше года работал Блинов в «Современнике», затем как-то тихо, незаметно удалился от дел. Жил на даче, и о нём скоро забыли. Он выпустил роман «Полынья», однако даже нам, близким друзьям его, он не принёс радости. В нём не было ни былого блиновского блеска стиля, не было больших ярких мыслей, сильных, красивых характеров.

Слабел Блинов-работник, тускнел и его талант. А лет ему не было и шестидесяти. Алкоголь незаметно подточил силы, но никто, даже близкие люди, этого не заметили.