Иван Дроздов. Унесённые водкой. О пьянстве русских писателей - Страница 15
А реклама... Она у нас в чужих руках, надо угодить чужебесам, припустить в строчки что-нибудь этакое сатанинское. Вот Юрий Кузнецов... Природа и ему талант отвесила, — вон какие смолоду стихи писал. Теперь, правда, разное пишет, — иногда такое выдаст, что и не знаешь, какая сила рукой его водила. А всё потому, наверное, что понял: популярности, хотя и дешёвенькой, комфорта, гонораров, тиражей не добьёшься, если не пойдёшь путём Евтушенко, который народ, взрастивший его, назвал «детьми Шарикова», обозвал «рылами», «самодовольнейшей грязью»... Страну, в земле которой покоятся его предки, — «отечественным болотом», а патриотов Родины смешал с «вандейским навозом».
Кто сказал, что поэт должен любить свою Родину и народ? Пушкин, Лермонтов, Некрасов, Есенин — да, любили. Но не евтушенки! Вон как выдал своему народу! «О наши русские коалы! На всех идеях и делах, эпохи носом подпевалы, вы дремлете, как на стволах». Поэзия, конечно, не ахти какая, — зато какая дерзость! И как же мир ему рукоплещет! — вернее, недруги России. Куда ни поедет, везде они есть, русофобы. На руках носят смелого поэта! О гонорарах и говорить не приходится. Дождём сыплются, — и не рубли деревянные, а валюта конвертируемая.
И Юрий Кузнецов тоже туда же — за мировой славой. Вон как о самом святом пишет: «Отец, — кричу, ты не принёс нам счастья!.. Я пью из черепа отца...». А вот о женщине:
«Жил я один. Ты сказала: — Я тоже одна,
Буду до гроба тебе, как собака, верна...
Так в твою пасть был я брошен судьбой на пути.
Грызла меня, словно царскую кость во плоти.
Страстно стонала, хотя и другие порой
Кость вырывали у пасти твоей роковой,
С воплем бросалась на них ты, страшней сатаны.
Полно, родная! Они, как и ты, голодны...»
Даже спьяну так не напишешь...
Читаю я всё это и думаю: как же всё переменилось в нашей жизни и в наших взглядах на мир. Прежде о женщине писали: «...Как мимолётное виденье, как гений чистой красоты...» А, может, это мой ум так безнадёжно отстал, что не в силах понять простых вещей?
«Кость вырывали у пасти твоей роковой...»
Вот она, поэзия наших дней, а ты застрял на понятиях столетней давности и ворчишь попусту...
Думаю я также о поэтах, которых я знал, которые много пили, со временем хуже и хуже писали...
Ну, нет, — слава Богу, Владимир Фирсов так о женщине не писал, и о Родине, и об отце... Нет, конечно. Из русских поэтов? За мировой славой, за тиражами полезть в болото... Нет, другого, кроме Кузнецова, никого не припомню. Пригасить наступательный жар — иное дело, поубавить прыть, вытравить бойцовский дух... Преклонить со временем колени, принять позу, — таких немало, а чтоб так, в открытую, на святая святых... Это уж, вроде бы, предательство. На такое и страсть к наживе, и жажда славы не подвигнут. Перо выброшу вон, а святыни пинать не стану. Не жди, Бурлацкий, и вся «Литературка», — не дождётесь!
Наверное, так думают и Сорокин, и Фирсов, сильно поувядшие как поэты, но не желающие бежать вслед за Евтушенкой на Олимп мировой славы. Я же думаю о другом: какая сила побуждает человека сломя голову ринуться в такой глубокий колодезь, или, говоря словами автора «Молодой гвардии», пишущего о Кузнецове, продемонстрировать «душевную анемию... полную несуразицу, доходящую до насмешки над языком...»
Журнал «Молодая гвардия» удивляется: «До подобных экспериментов... не "доискались" даже наши молодые абсурдисты и метафористы».
И как тут снова и снова не вспомнить страшные предостережения академика Углова, многие десятилетия изучающего влияние алкоголя на организм человека:
«Наш мозг — это наше богатство и неповторимость. Наверное, поэтому алкоголь приносит ему самое сильное разрушение, несёт для него главную опасность. Исследования мозга у погибшего от острого алкогольного отравления показывают, что в его нервных клетках наступили изменения в протоплазме и в ядре, выраженные столь же резко, как и при отравлении другими сильными ядами...
У лиц, употребляющих спиртные напитки, выявляются ранние склеивания эритроцитов — красных кровяных шариков. Если подобная картина имеет место в каких-то грубых тканях, например, в мышцах, то это может пройти незаметно. Но в мозге, где склеивание сильнее, так как там концентрация алкоголя выше, оно может привести, и, как правило, приводит, к тяжёлым последствиям: в мельчайших капиллярах, подводящих кровь к отдельным мозговым клеткам, диаметр сосуда приближается к диаметру эритроцита. И при склеивании эритроциты закрывают просветы капилляров. Снабжение мозговой клетки кислородом прекращается. Такое кислородное голодание, если оно продолжается 5-10 минут, приводит к омертвению, то есть необратимой утрате мозговой клетки...
Вскрытия "умеренно" пьющих людей показали, что в их мозге обнаруживаются целые "кладбища" из погибших корковых клеток... Изменения... возникают уже после нескольких лет употребления алкоголя. Обследования двадцати пьющих людей показали уменьшение у них объёма мозга, или, как говорят, "сморщенный мозг "».
Не эту ли роковую силу алкоголя подметил гениальный Есенин? Всего лишь несколько лет он пил, а и то «в полный рост» увидел беду от вина и водки:
Годы молодые с забубённой славой,
Отравил я сам вас горькою отравой.
Я не знаю, мой конец близок ли, далёк ли,
Были синие глаза, да теперь поблекли.
Где ты, радость? Темь и жуть, грустно и обидно.
В поле, что ли? В кабаке? Ничего не видно.
Итак — «сморщенный мозг». Не тут ли происходит разгадка, почему наше время не может дать миру ни Пушкина, ни Чайковского, нет у нас Суворова и Столыпина, Репина и Менделеева?
Я был знаком и наблюдал в жизни двух великих людей, — таковыми их числят не у нас, но во многих странах мира, — это курганский хлебороб Терентий Семёнович Мальцев и дирижёр Константин Иванов. Оба они не пили, Мальцев никогда не пил ни грамма, Иванов — если и пил, то символически, отпивал из рюмки глоток вина.
Ломоносов, Суворов, Менделеев, может быть, пили чуть больше, но пили редко, слабое вино, и отпивали глоток-другой.
В нашем столетии пошла в дело водка. И пить стали чаще, и помногу...
Разумеется, пили те, кому водка была доступнее. Как я уже говорил, в войну мы, младшие офицеры и солдаты, почти не пили — негде было взять ни вина, ни водки. А чем офицеры старше, и чем большую должность они занимали, тем и пили чаще. Их угощали. Помню, как я, двадцатилетний командир батареи, приказывал старшине иметь бутылку-другую самогона «на случай, если кто придёт». А эти «кто» были: от командира дивизиона и выше. А если уж генерал какой нагрянет, и обедать останется, как же не подашь ему самогона?
Водки и вина у нас не было. У местных жителей доставали самогон.
Помню, как однажды мне сказали: батарею посетит поэт Алексей Сурков — автор знаменитой «Землянки». У нас дух захватило от волнения. Никогда я не видел поэта, а тут собственной персоной! И, конечно же, не один, а и командир дивизиона будет с ним, и командир полка, а может, и генерал!..
Из офицерского пайка выделил я мыло, масло, сахар, — выменяли три литра самогона.
Сурков не приехал, а самогон долго не залежался: в штабе дивизиона прослышали о нём, налетели стаей — выпили.
Представляю же, как встречали поэтов и писателей, — Шолохова, например, — в разных высших штабах, во фронтовых войсках и всюду, где он только появлялся. О Шолохове я уже тогда, на фронте, слышал: пьёт наш великий писатель, ох, как пьёет!
И потом, после войны, работая в Москве, в газете военных лётчиков «Сталинский сокол», получил задание от редактора Сергея Семёновича Устинова: пойти в гостиницу «Москва», разыскать Шолохова — он там остановился — и попросить его, чтобы он написал новогоднее приветствие лётчикам.
Приближался Новый год — то ли 1949, то ли 1950. Пришёл в гостиницу, но меня к Шолохову не пускают: говорят, выпил он, отдыхает. Пришёл я на следующий день, и на третий... Времени до Нового года оставалось мало, и я должен был во что бы то ни стало привезти в редакцию приветствие — хотя бы несколько слов.
Пытаюсь прорваться в номер, меня не пускают. Выходят от Шолохова незнакомые люди, — очевидно, писатели, — спрашивают:
— Чего надо?
Я им объясняю. Они качают пьяными головами:
— Не, корреспондентов не принимает. Из «Правды» были — не принял. Тут вот одна дамочка приходила — тоже корреспондент — её принял.
Кто-то советует:
— Дамочку пришлите. Молодую, красивую. Женщинам не отказывает.
Пришёл в редакцию и доложил Устинову. Он послал женщину, — не помню её фамилию. Женщину Михаил Александрович принял и, поскольку был в сильном подпитии, на клочке бумаги написал несколько слов — вроде тех, что «Лётчиков люблю, приветствую и желаю счастья в Новом году».
Приветствие это в газету не пошло, оно многие годы лежало под стеклом на столе редактора.
С Шолоховым знаком не был, но разговоров о пьянстве нашего замечательного писателя наслушался довольно. Не здесь ли следует искать причину, что свои главные произведения — «Донские рассказы», «Тихий Дон», «Поднятая целина» — он написал в молодости, до войны, когда его могучий ум не был замутнён алкоголем, а после войны, хотя он и жил, к нашему счастью, сравнительно долго, он написал лишь несколько коротких вещей, да и то книгу о войне «Они сражались за Родину» не сумел закончить. И если уж говорить правду: написанное им в зрелом возрасте по силе художественного изображения значительно уступает ранним произведениям.
И разве не то же наблюдаем мы у другого замечательного писателя — Михаила Бубённова? «Белая берёза», написанная в молодости, ярче, сильнее его поздних произведений — романов «Орлиная степь» и «Стремнина».
И вот что характерно: в «Белой берёзе» содержится основательно глубокий, точный по всему философскому осмыслению, провидчески-пророческий анализ войны — этого важнейшего события в русской истории, в поздних же романах, хотя и поднимаются мощные пласты народной жизни, но мудрого, на все времена годного и непогрешимого анализа общественных процессов мы уже не находим.
Весьма вероятно, — с наукой спорить не станешь! — что угнетённый алкоголем мозг, «кладбище» из погибших корковых клеток, уже не позволил писателю с прежней зоркостью рассмотреть дальнейший ход нашей истории и, с присущим автору «Белой берёзы» блеском, живописать эпизоды народной жизни, лица и характеры своих героев.
Многому может противостоять человек, многое может он одолеть и осилить, но каждодневные, много лет кряду изливающиеся в мозг потоки алкогольного яда не щадят никого; ум и талант угнетаются, память тускнеет, острота всех впечатлений притупляется...
Врач ему мог бы сказать:
— Да у вас, батенька, «сморщенный мозг». Чего же вы от него ждёте?
Фирсов, Владимир Фирсов. Почему я его взял для доказательства пагубы алкоголя? Разве другие поэты меньше пили и пьют? А Борис Ручьёв, Владимир Котов, Василий Фёдоров, Николай Рубцов, Алексей Фатьянов? Поэты перворазрядные, таланты редкие, — стихи и песни, созданные ими, поэмы и баллады радуют нас и будут радовать многие другие поколения, — они создали поэзию мирового класса, доказали, что и сыны простого люда, дети рабочих и крестьян, смогли встать вровень с корифеями русской литературы, вышедшими из дворян.
Велик их вклад в русскую литературу, велики заслуги. Их, к счастью, не убили в казематах тюрем, не уморили в лагерях ГУЛАГа, — но и в них, как в Фирсова, выпустили смертоносные залпы алкоголизаторы народа. Все они много пили, — можно сказать, были пьяницами. И умерли в расцвете сил, — иные, не достигнув и пятидесяти.
Мне могут сказать: «Извините! Это — поклёп! Да ещё на кого, на умерших!» Нет уж, лучше вы меня извините. Каждого из названных я знал хорошо — и видел, как они пили. Вина моя только в одном: не понимал я всей глубины этой проблемы, бесстрастно и равнодушно смотрел на то, как пили мои товарищи, и на то, как пил и спивался народ.
Работая в «Известиях» и в других газетах и журналах, написал много статей о пробелах в народном хозяйстве, фельетонов, бичующих разные пороки, но о вреде пьянства не написал и строчки. Писал рассказы, повести, романы, но и в них лишь отдельными штрихами, мимолётно касался этой проблемы, — может быть, важнейшей из всех проблем. На моих глазах гибли товарищи, — жалко их было, но, чтобы забить тревогу, подняться на борьбу с этим злом, — нет, таких побуждений не было.
А всё потому, что и сам был запрограммирован на винопитие, — радовался лишь, что пил в меру, нечасто и немного, — «культурно», как все хорошие люди. Над психикой и разумом довлела традиция, норма общественного поведения, — питейная запрограммированность, как точно определил Геннадий Шичко. А наш замечательный поэт Владимир Котов, много пивший и рано умерший от вина, как бы выговаривал обиду за себя и за всех других пьющих:
Средь традиций самых разных
Есть нелёгкая одна:
Если встреча,
Если праздник, —
Значит, пей,
И пей до дна!
Пей одну, и пей другую,
И седьмую, и восьмую, —
Просят, давят, жмут «друзья», —
Ну, а если мне нельзя?!
Ну, а если есть причина
Завтра утром в форме быть,
Значит, я уж не мужчина,
Хоть давись, но должен пить?!
Котов, как и Есенин, как и все мы, русские литераторы, вышедшие из глубин народа, не знал научной и философской стороны проблемы, но силой художественного таланта, интуицией мощного ума провидел суть проблемы и сумел облечь её в удивительно точную и ёмкую поэтическую форму. Он написал эти стихи давно, — я тогда не знал ни Шичко, ни Углова и на пьянство смотрел глазами обывателя. Между тем, видел, как алкоголь душил моих товарищей, в том числе и Володю Котова.
Помню эпизод на даче: было это в году шестидесятом или шестьдесят первом. У себя на даче я, вместе с мастером, менял электропроводку. Неожиданно явились три поэта: Котов, Фирсов. Кобзев. Были они навеселе. Мы поставили самовар, накрыли стол. Жена моя выставила бутылку вина — весь наш запас. Выпили по рюмке, другой, но это лишь распалило аппетит гостей. Котов выказывал нетерпение, пожимал плечами.
— Где у вас продают вино — мне, что ли, сходить?
Он во всякое другое время был деликатен и даже застенчив; родился и вырос в Москве, на площади трёх вокзалов, — в доме, который стоял поблизости от дома, где родился Лермонтов. Для меня Владимир был всегда примером интеллигентности и даже какого-то врождённого, ненаигранного аристократизма, — что же до его поэзии, я перед ней благоговел, а тут он демонстрировал грубоватую бесцеремонность. И Фирсов, и Кобзев ему говорили, что уже поздно, магазины закрыты, но он их не слушал. Обращался ко мне:
— Иван... Вина! Чаем сыт не будешь, вода мельницы ломает.
Внутри у него всё горело, он, как наркоман, требовал очередной инъекции. Пришлось идти к соседям, доставать вина. Утром Володя ко мне не зашёл, уехал в Москву, домой. Видимо, испытывал неловкость от вечернего эпизода.
Эту дьявольскую способность алкоголя отнимать у человека ум, заглушать моральные установки заметили давно. Вильям Шекспир, хорошо знавший мир артистов, наблюдавший их в быту и на сцене, писал: «Люди впускают в свои уста врага, который похищает их мозг».
Писатели, больше других страдавшие во все времена от вина, дали нам и самые точные, самые ёмкие определения пагубы алкоголя. Художественную литературу иногда называют матерью всех наук, источником, питающим философию, социологию, экономику и политику. И, может быть, потому иных писателей уже при жизни признавали духовными вождями народов, ставили выше царей, королей, монархов. Таковыми были Гёте, Толстой, Пушкин...
И надо же было так распорядиться судьбе, провидению, — всем земным, космогоническим силам, — что именно на голову таких людей больше всего свалилось алкогольного яда! Кого тут винить? В чём тут дело? Поди, разберись, а только во всех странах так повелось, — особенно в наше время, — писатели пьют почти поголовно и упиваются до степени хронического пьянства и даже алкоголизма.
Видимо, и раньше было так, и это дало повод Вальтеру Скотту заметить: «Из всех пороков пьянство более других несовместимо с величием духа».
Я не знаю из нынешних ни одного писателя, который бы, подобно Льву Толстому, последовательно и убеждённо боролся с пьянством, но в литературе встречались раньше и нередки случаи теперь, когда самые талантливые и честные литераторы, пострадавшие и даже гибнущие от пьянства, бросали в мир гневные осуждения этому пороку. И, конечно же, как я уже говорил, самый яркий пример — Джек Лондон.
Когда он понял, что алкоголь сгубил его здоровье, выводит его из строя во цвете творческих лет, он написал великолепную повесть «Джон Ячменное зерно». Из ячменя в Америке делали водку, — отсюда образ весёлого рубахи-парня Джона, с которым бывает легко и хорошо в первые минуты, но который ведёт к одному концу — к погибели. Подавленный и размятый «Джоном», писатель пришёл к мрачному выводу: мужскому сословию не справиться с этой чёрной силой, — он призывал женщин подняться на борьбу с пьянством и одолеть это зло.
Пафос книги — в полном отрицании алкоголя, неприятии этого зелья ни в каком виде и ни в каком количестве. И в этом заслуга писателя, — он сумел подняться над многими учёными, философами, и даже над установками христианской религии, допускающей потребление вина в ограниченных, «разумных» пределах. И уж, конечно, Джек Лондон в осмыслении этой проблемы проявил куда большую мудрость и прозорливость, чем многие его американские коллеги, а также и наши писатели.
Поэт Расул Гамзатов, по-кавказски преданно всю жизнь служивший Бахусу, написал стихи:
Хвалю уменье пить вино.
Но, право, может быть,
Ценней уменье лишь одно:
Совсем вина не пить.
То есть предположительно он допускает мысль, что совсем не пить, всё-таки, лучше. Впрочем, и умеющих пить и не упиваться он тоже хвалит.
Из русских современных поэтов один только Игорь Кобзев много, убеждённо и прекрасно писал об алкогольной опасности для народа, — писал стихи, баллады, есть у него и целая поэма о пагубе алкоголя.
В стихотворении «Инвалид» есть такие строки:
Вино, кому оно полезно?
И кто его от счастья пьёт?
А инвалиду на протезах
Вино опасно в гололёд!..
Он весь — как бы войне протест.
Он — горькая её обида.
А тут ещё скользит протез,
И ветер валит инвалида.
Я уже говорил, что ту же «проклятую» тему серьёзно разрабатывал другой наш замечательный поэт Сергей Викулов, и Алексей Марков — тоже отличный, перворазрядный, но упорно замалчиваемый нашей критикой поэт, — и он хорошо понимает и сумел глубоко пропахать эту тему, но, повторяю, никто из современных литераторов не включился в серьёзную борьбу за трезвость.
И, может быть, потому, что главный отряд национальной интеллигенции стоит в сторонке и как бы равнодушно наблюдает экологическую катастрофу. Безответственным людям из правительства удаётся из года в год наращивать потоки алкогольного яда, устремляющегося прямо в мозг людей.
Наблюдаю и такой печальный факт: молодое поколение будто бы и совсем не замечает алкогольную беду, — даже и тогда, когда беда эта у них на пороге. Мне недавно рассказала Нина Григорьевна Емельянова — московский врач-нарколог, успешно отрезвляющая алкоголиков по методу Шичко.
К ней обратился молодой поэт Владимир Туранин. О нём в Москве говорят: очень талантлив, но в журналах и издательствах его почти не печатают: обнажённо искренние, «крамольные» стихи его пугают редакторов. Небольшую книгу стихов он всё-таки издал. Я читаю её и радуюсь: действительно, народился большой поэт, — дай Бог ему здоровья и успеха!
Вон ведь как пишет:
Москву давно трясёт озноб.
И время зло колотит гроб.
Испепелив румянец россиянки.
Во все глаза гляди, страна. —
Идёт незримая война,
Уж на Арбате мечутся подранки.
Душа устала от вранья,
А в небе тучи воронья.
Седлать коней, седлать коней
Велела совесть.
И повод врезался в ладонь.
В огне сгорает белый конь.
Давя копытом дьявольскую помесь.
Или вот:
Убит Есенин и убит Шукшин!
Рубцов, Вампилов, Толя Передреев!
Россия, Русь лишается вершин,
И потому петля на нашей шее.
За страну, за народ заступался, а вот Джона, схватившего за горло и народ, и его самого, — не видит. Не знает поэт, не понимает, что уж давно поселился на нашей земле Джон Ячменное зерно, и коварно, и верно служит он всем мучителям и утеснителям народа.
Что же, скажет читатель, у современных литераторов нет того чувства патриотизма, которое отличало Достоевского, Добролюбова, Некрасова, или они, выходцы из народа, меньше любят свой народ, чем любил его граф Толстой? Нет, конечно. Однако факт налицо, и нам лишь следует искать причины этого явления.
Одна причина старая, её знали и видели давно: со времен Вергилия и Овидия многие мастера слова полагают, что вино и писательский труд неотделимы друг от друга. Повторю знаменитую фразу Эрнеста Хемингуэя: «Вы — пьяница, однако ничуть не больший пьяница, чем Джойс и все другие хорошие писатели».
В молодости страсть к вину усугубляется отсутствием мудрости и опыта, естественным стремлением к самостоятельности и нежеланием слушать старших. Когда же опыт и мудрость приходят, и является понимание пагубы спиртного, бывает уже поздно: Джон Ячменное зерно — лучший из ваших друзей, и вы уже не в состоянии оттолкнуть его.
Вторая причина: доступность алкоголя, всё более нарастающее его предложение. За период 1900-1969 голов в пятнадцати ведущих капиталистических странах алкоголизм возрос в 25 раз, а неврозы в 29 раз.
Наше правительство вовсе перестало воспитывать народ в трезвенническом духе. Перед Первой мировой войной в России издавалось свыше 10 антиалкогольных журналов, много брошюр, листков и других печатных изданий, работали четыре постоянных антиалкогольных музея, действовало много обществ трезвости, — били во все колокола патриоты-писатели, журналисты, учёные.
В результате такого массированного наступления царь Николай II вынужден был в 1914 году ввести «сухой закон». И он просуществовал у нас до 1925 года. По данным В.М. Бехтерева, в психиатрические больницы поступило душевнобольных в 1913 году — 10210 человек, в 1914 — 6300, в 1915 — 911, а в 1916 — 0!
Интересно, сколько человек ныне поступает ежегодно в психиатрические больницы?
Поразительно и ещё одно обстоятельство: нынешние биографы, критики, литературоведы, исследуя творчество писателя, не видят и упорно не желают видеть этой проблемы, никогда не скажут: а какую роль сыграл алкоголь в его жизни и творчестве. Пьянство — дело нечистое, вроде венерической болезни. Но ведь со всякой болезнью человек идёт к врачу, а вот с этой... Лучше о ней помолчать.
Почему и мне-то нелегко писать на эту тему. Знаю: многие из моих знакомых и друзей-литераторов в недоумении пожмут плечами: чтой-то мол, Иван, с крыши, что ли, съехал? Какая муха его укусила? Пусть каждый для себя решает: пить или не пить. И сколько пить, когда пить и с кем пить. Дело это личное, сугубо личное.
Но в том-то и дело, мои дорогие друзья, — пьянство писателей — дело общественное, государственное. И жаль, что об этом у нас не принято говорить.
Раньше я, как и теперь многие, не считал своих друзей пьяницами, но теперь считаю. И не поклёп возвожу на них, а предъявляю счёт тем, кто спаивает наш народ, кто отменил введённый царём Николаем «сухой закон» в России, в течение семидесяти лет увеличил в двадцать раз производство алкоголя в нашей стране, поставив её на первое место в мире по производству, продаже и потреблению алкоголя.
Рекорд вселенского позора!
Никакие войны, эпидемии, репрессии, вместе взятые, не нанесли нам такого урона, который мы понесли от алкоголя.
Историк! Пришло твоё время. Вычисли имена героев алкогольного геноцида — покажи их людям! Ведь до сих пор их имена усердно скрываются в тумане пустопорожних демагогических баталий, — а иные, наиболее ловкие и речистые отравители миллионов, компрачикосы, уродующие младенцев, ездят на чёрных «Волгах», живут на дачах за высокими заборами, сидят в министерских и иных высоких креслах!
Их бы — на свет! Пора бы и разглядеть физиономии мастеров-каменщиков, рядом с которыми и Гитлер, и Сталин выглядели бы кроткими овечками.
Ах, нет! Не встрепенётся, не поднимет головы писатель, историк — радетель и заступник народа. Холодно и равнодушно смотрит он на то, как море спиртного, изливаясь в мозг и душу людей, «скотинит и зверит» их и сводит раньше времени в могилу, обездоливая семьи, обескровливая, ослабляя государство.
И когда уж настанет он, день нашего прозрения!
Строга и справедлива бывает статистика, и единственную кафедру статистики — она в Москве, в Плехановском институте, — возглавляет мой давний приятель профессор Борис Иванович Искаков, — один из лидеров трезвеннического движения, смелый, благородный человек! Но он со своей кафедрой, считая доходы и расходы, проходит мимо одной важнейшей величины: утраты чести и благородства людьми, потребляющими алкоголь.
В наше время Америка не дала миру ни Драйзера, ни Джека Лондона, в Англии не родился Байрон, во Франции нет ни Флобера, ни Стендаля, ни Мопассана... Россия ждёт не дождётся Пушкина...
Но, может быть, и здесь не в последнюю очередь виноват алкоголь? Пьём-то мы в двадцать раз больше, чем пили во времена Пушкина. Волга — вон какая ширь и махина, а и то дрогнула, помутнела от стоков, а мозг-то наш — малость какая! — а и на него потоки ядов обрушены. И как ещё держится, бедняга?
Изнемогает в корчах, судорогах, — и уж многое понимать перестал, не может выдать на-гора ни «Войны и мира», ни «Евгения Онегина», — подчас понять не может: где правое, а где левое, — и всякого проходимца готов над собой поставить. Многое уж утратил, а — ничего, в основе своей устоял. И еще машину умную соорудить может и в космос взлететь... Держится, родимый, хотя уж и с большим трудом! Не совладали с лукавым и глумливым, коварным насмешником Джоном Ячменное зерно. Но верю: придёт время, придёт оно, желанное, соберёмся с силушкой — и Джона одолеем.
Америка уж взялась за него. Пора и для нас приспела.